Глава I.
Прямо напротив моей школы был опасный перекресток и раз в полгода там обязательно случалось ДТП с участием какого-нибудь зазевавшегося школотрона и водителя-лихача. Мне повезло. Водитель увидел меня издалека и удар пришёлся на самый конец его тормозного пути. Я упал на рюкзак, по инерции совсем чуть-чуть стукнулся головой об асфальт. Водитель выскочил из машины, чередуя маты с молитвами, начал скакать вокруг меня с поджатыми руками. Я полежал, оценил обстановку, встал, и извиняясь, хотел дальше пойти домой. Но водила оказался принципиальным. Почти насильно утолкал меня в машину и отвез в больницу. Врач быстро осмотрел, помазал затылок какой-то щипучей штукой и перевязал голову. Потом меня забирала домой бледная, паникующая мама. Водитель ходил за ней по всему больничному этажу, умоляя принять от него любую помощь.
Об ушибе я забыл в тот же вечер. Сделал домашнее задание, поиграл в комп и пошёл спать. Утром проснулся в бодром расположении духа. День ожидался хороший – с лёгкими предметами в школе, на секцию тоже идти не надо было, и вообще учебный год близился к завершению. Я для вида умылся, не стал чистить зубы и сел за стол есть приготовленный мамой бутерброд с чаем. И не смог.
Колбаса воняла, как, извините, сортир.
– Ма-а-а-а-ам. Она не испортилась?
– А что?
– Воняет противно.
Мама взяла кусок колбасы прямо с моего бутерброда и внимательно понюхала.
– Да нет. Нормальная колбаса, вчера купили.
Я попробовал откусить. Едва колбаса оказалась во рту, мне пришлось бежать к раковине, чтобы выплюнуть её обратно.
– Родной мой, тебя не тошнит? – подбежала снова побледневшая мама.
Я оценил свои ощущения.
– Типа того. Тошнит.
Вместо школы меня снова повели к доктору. Он светил мне в глаз фонариком и задавал вопросы.
– Голова кружится? Тошнит? Спал нормально? В ушах не шумит?
– Нет. Чуть-чуть. Да. Нет.
– Не похоже на сотрясение – сказал доктор. Потом он отдал маме какие-то бумаги и мне выписали больничный на неделю.
Из больницы нас забирал отец, отпросившийся с работы.
В машине родители препирались на тему того, нужно ли писать заявление в полицию и каким может быть ущерб моему здоровью. Делали они это в лучших традициях взрослых – не замечая меня или думая, что я не понимаю их умных разговоров. Я понимал, но сердце моё было переполнено предвкушением внезапных недельных каникул и запойным прохождением «Хитмана». Забегая вперед, скажу, что никаких каникул не получилось. Мы только и делали, что весь май таскались по врачам и анализам.
А началось всё в подъезде.
Мы шли домой. Едва ступив на лестницу, я почувствовал нечто очень странное. Как будто мне в нос засунули два раскалённых провода. Обжигал каждый вдох, слёзы хлынули ручьём, я заметался и побежал обратно на улицу. Перепуганные родители бросились за мной, осыпая вопросами.
– Что такое? Тебе плохо? Кружится? Сознание теряешь? Не молчи!
– Вонь. Чем так воняет? – я остервенело тёр нос.
Родители переглянулись. Я этого не видел, но могу сказать точно: переглянулись. Когда кульбиты моего переходного возраста ставили их в тупик, они всегда изумлённо переглядывались, как бы говоря друг другу: «твой сын, тебе виднее».
Папа пошёл к подъезду, открыл дверь и от души втянул воздух.
– Ну… Мыли недавно. Хлорка!
– Хлорка! – подпрыгнула мама. – Набуровили, как будто потравить нас решили! Не ЖКУ, а растяпы! Может у тебя аллергия?
– Не знаю. – я представлял собой жалкое зрелище. Растёр и сопли, и слёзы рукавами, нос красный, глаза одуревшие. Вишенкой на торте моего уничижения стало то, как отец обмотал мне рот и нос собственным пиджаком, а потом замотанного, на руках пронёс до самой квартиры.
И началось. Невролог, аллерголог, ЛОР, кардиолог, гастроэнтеролог, психолог. Анализ из пальца, анализ из вены, рентген, томография. Но кроме поверхностного ушиба ничего дурного найдено не было.
А между тем, я сам довольно быстро сообразил, что произошло. Правда, не знал, почему и как. Мой нюх стал острее, чем у любой поисковой собаки. Разговаривая с приятелем, я точно знал, в каком кармане у него лежит мятная жвачка. Мог на расстоянии пяти метров отличить курильщика от некурящего. Оказалось, что у всех вещей в доме есть свой запах: ноутбук, дверь в гостиной, подушки, чёрт возьми, даже у чайных ложек!
Кажется, что у меня типа суперспособность появилась. Как у Человека-паука. На самом деле, я попал в ад. Представь: у тебя одновременно в наушниках проигрывается рэп, рок, попса, аудиокнига, новости, документальный фильм, гугл-ассистент, поющие чаши, белый шум и собеседник в Скайпе. Но нужен тебе только звонок по Скайпу!
Вот что-то подобное я чувствовал в своём носу. И первые несколько недель держал это в страшной тайне, не рассказывая даже родителям. Думал, пройдёт. А ещё думал, что меня отправят в «дурку». О существовании «дурки» мне было известно, благодаря маминому дяде. Он много пил и в какой-то момент начал слышать несуществующие голоса. Порой я думаю, а что, если голоса в его голове на самом деле были столь же реальны, как и мои запахи? Знаешь, были такие огромные, жёлтые советские радиоприёмники. У нас валялся подобный на даче. Помню, я с ним игрался, переключал настройки и слышал разные станции на русском языке. А потом увлёкся, начал крутить за ручки и из приёмника послышалась какая-то тарабарщина. Я испугался. Думал, что попал на сеанс связи с потусторонним миром. Отец, проходивший мимо, сказал, что я поймал китайское радио. Не успокоило. Мне было странно, что из знакомого дедовского приёмника могут звучать такие далёкие и непонятные голоса. Что если в голове у нас есть такие же настройки и они сбиваются… Так, это уже перебор. Шучу
Хотя не совсем шучу. В конце концов, я рассказал всё родителям. Они тогда пришли домой под вечер, с дня рождения их общей знакомой. Чтобы хоть как-то развеять законные сомнения, я подошёл к маме и выдал:
– Крабовые палочки, майонез, огурец, сок апельсиновый. И торт. С черёмухой.
Потом сделал шаг в сторону, к папе.
– Фу, водка… Жаренное мясо, рис. Салат с острой морковкой.
Родители переглянулись.
– Коньяк. – сказал папа. – Я пил коньяк.
В общем, какое-то время нас пинали по больничным кабинетам, пока я не попал к одному крутому врачу. Его звали Роман Борисович Солодков. Он предположил, хотя и не мог адекватно доказать, что мой удар головой вызвал повышенную активность одного из участков мозга, который отвечает за обоняние. Такое бывает очень редко и только со слухом. А вот как мой нос научился распознавать запахи, он не понимал и очень хотел узнать. Но категоричное мамино «НЕТ», остудило его исследовательский пыл. Поэтому он просто стал учить меня жить с этим фактом. Я приходил раз в неделю. Он объяснял, что слышим, видим, нюхаем и чувствуем боль мы больше мозгами, чем органами. Говорил, что я должен научиться управлять своим обонянием. Фильтровать посторонние запахи, концентрироваться на нужных. И знаешь, через какое-то время начало получаться! К концу лета я уже был почти нормальным человеком. Если считать нормой способность учуять отцовский одеколон, когда он входит в подъезд, а я сижу у себя в комнате на четвёртом этаже. Думаю, без Солодкова я бы точно свихнулся. Он был мне и преподом, и врачом и даже другом. Несмотря на возраст.
Первый день в школе был тяжёлым. За лето я редко виделся с друзьями, ни разу не появился на тренировке – до этого занимался борьбой. Все одноклассники были холёные, подросшие. А я похудел, осунулся от стрессов и изоляции.
Выяснилась ещё одна стрёмная вещь. Летом у школы сдали огромную новостройку, поэтому во всех классах прибавилось новичков. И меня уже с торжественной линейки заприметила парочка крутых новеньких, которые начали надо мной стебать. Заводилу звали Вова, а его прихлебателя… Дима, вроде бы.
Слово за слово, пара стычек в коридоре, и вот, мы уже стоим втроём в небольшом лесу за школой. Я хоть и давно не тренировался, но вижу, что смогу ушатать их обоих. На рожон не лезу, просто огрызаюсь. Наконец Вова кидается на меня, лупцуя руками воздух, я валю его на бок и беру в удушающий.
– Пс-с-с-ти, с-с-сучка. – шипит Вова. Его товарищ не спешит на помощь, а пятится назад, подальше
Я сжимаю замок туже.
– Ай, мрас-с-сь! Я тебя с-с-ломаю!
Руки ещё туже. Вова хрипит. И вдруг я чувствую, что-то очень странное, до этого мне совершенно незнакомое. Резкий, кисловатый запах исходит от Вовкиного тела. Да, да, именно эта шутка и мне тогда пришла на ум первой. Но это другое. Ни на что не похожий запах. Я пытаюсь в нём разобраться.
– Да не гони! Он уже синий! Пусти! – кричит во всю глотку Дима.
Я отпускаю руки, откидываюсь на траву и понимаю – так пахнет страх.
Глава II. Принятие
Схватив рюкзак, я бегу к больнице. В коридоре у кабинета Романа Борисовича нет людей. Открываю дверь, медсестра говорит, что он на срочной операции и когда будет неизвестно. На следующий день была наша консультация, но мне не терпелось поговорить с ним раньше. Пришлось терпеть.
Роман Борисович был фанатом своего дела, и его просто распирало от интереса к моему случаю. Поэтому каждый четверг, после рабочего дня, он ещё час просиживал со мной. Я говорил о проблемах, он пытался найти решения.
– Страх пахнет? Человек, который боится, может начать пахнуть? – наседал я в тот рах.
Солодков взял в зубы душку своих очков. Он всегда так делал, когда задумывался.
– Страх пахнет. Все сильные эмоции, скорее всего, имеют запах, который мы ощущаем бессознательно. Это результат секреции — работы клеток, когда они выделяют различные химические соединения. Некоторые животные чувствуют эти запахи. Слышал же, что собаки чувствуют страх? Прости, я вовсе не хотел сказать…
– Да всё нормально. Это даже клёво. Я теперь такой… Мутант. Икс-мен.
– Росомаха! – засмеялся Роман Борисович, и рука его сжалась в кулаке, будто из неё должны были появиться когти.
Я был приятно удивлён такой осведомлённости.
– Скажи, а ты чувствуешь только страх?
– Не знаю, не уверен. Это со мной впервые за несколько месяцев. Может я и храбрость могу унюхать, или радость. Но мне показалось, что этот запах – он совсем другой. Как будто и не запах вовсе, а чувство, что ли. Не знаю.
Роман Борисович покачал головой.
– Ты будет рассказывать об этом остальным?
– О том, что я – икс-мен? – я ухмыльнулся и тут же посерьёзнел.
Блин. С одной стороны, я представил, какой это вызовет ажиотаж в школе. Я точно привлеку внимание. Наверное, меня будут уважать и побаиваться. Даже учителя. А одноклассники и старшаки будут просить унюхать разную фигню, угадать, где, что спрятано, сыпать вопросами.
С другой стороны, я не такой, как все. А это худшее, что можно случится с человеком в средней школе. Может сначала меня и окружат вниманием, но потом точно придумают дебильное прозвище, какое-нибудь «нюхач» или «ищейка», или «нос». В конце концов, я стану белой вороной, объектом для шуток и подозрений. Я прям представил, как мне на парту капают уксусом, и я в соплях выбегаю из класса.
– Нет. Не хочу никому об этом говорить.
Роман Борисович промолчал, но по его лицу было видно, что я сделал правильный выбор. Скажу больше: я упросил родителей пойти против правил и не говорить об этом даже учителям.
Это, кстати, повлекло за собой целую волну открытий.
Например, я узнал, что наша ИЗОшница порой аккуратно прибухивает на работе. Пьющих и курящих учителей вообще оказалось немало. В двенадцать лет это стало для меня откровением. От учителей постарше пахло ещё и лекарствами. Лекарствами очень пахло и от Нины – единогласно самой красивой девочки класса. Как я потом узнал, у неё была жутка астма, которой она стеснялась и тщательно скрывала.
К Роману Борисовичу я ходил долго. Только когда уже совсем освоился, стал появляться раз в две недели, но как взаправдашний друг, а не пациент. Мы почти не говорили о моих проблемах. Он чертил на листочках цепочки ДНК, рисовал нейронные связи, объяснял, чем периферическая нервная система отличается от центральной. С каким смаком и фанатичностью он мне это рассказывал! Мужик нашёл свободные уши и отрывался!
Так что в девятом классе, одним вечером, я пришёл к родителям, которые мирно смотрели телевизор и решительно сказал:
– Я буду поступать в медицинский.
Отец взгрустнул. Он видел меня новым Ярыгиным, увешанным медалями на Олимпиаде. Ещё он знал, сколько стоит выучить нормального медика на платной основе
Я поступил на бюджет. Для этого был свой стимул.
Зима. 30 декабря. Мне семнадцать. Через полгода я сдам экзамены и уеду учиться в Москву. С Романом Борисовичем мы виделись тогда намного реже, но поддерживали связь. Родители сами предложили мне подарить ему на Новый Год за всю его помощь что-нибудь хорошее. «Хорошим» была ручка «Parker» в красивом футляре. А я со своих карманных добавил на большую коробку конфет с грецким орехом. Потому что грецкий орех похож на мозги.
Помню, вошёл в его кабинет. Он был один, в окопе из карточек и рентгенов Привычную обстановку «новогоднила» маленькая настольная ёлка и гирлянда на одной из стен.
– Здравствуйте. С наступающим. Это вам. Спасибо огромное за всё. – я несуразно поставил перед ним блестящий пакет.
Роман Борисович не смутился и тут же в него заглянул.
– О, как. С наступающим! Конфеты! Конфеты – это хорошо! Конфеты – это я люблю. А это что?
Лицо его изменилось.
– Ручка навороченная? Тяжёлая. – он держал футляр кончиками пальцев, будто боялся запачкать. – Не, Влад, это ты оставь себе. А конфеты я заберу.
– Нет! Это подарок! – я совершенно серьёзно готовился принять отказ, как обиду.
Он покачал головой и приглушённо сказал «спасибо».
Повисло странное молчание. Мне хотелось заговорить, однако каждый раз слова будто соскальзывали с языка, как горошины. Что-то сбивало и распыляло моё внимание. Я выдохнул и попробовал сконцентрироваться, как он меня учил. Не помогало – тревога захлёстывала всё сильнее. Воздух в кабинете стал приторно-плотный, но не от конфет. Шею и лопатки свело, будто мне сосульку кинули за шиворот.
– Роман Борисович, а вы… У вас всё нормально?
Он мягко улыбнулся. Потом отвернулся к беспросветно тёмному окну, и сказал просто:
– Да.
Я посмотрел на него и понял – так пахнет боль.
Дни, что остались от лета, после сдачи вступительных экзаменов в Москву, я провёл в частом общении с Романом Борисовичем. Когда он узнал о моём зачислении, то предложил встретиться для важного разговора у него дома, а не в больнице.
Роман Борисович всегда и всё говорил, как бы вскользь, с доброй, ироничной ухмылкой. И если он называл разговор «важным», значит, разговор был очень, очень важный. Разумеется, я занервничал и пришёл.
Он жил в большой двухкомнатной квартире в «сталинке», с видом на живописный кусочек городского парка. В гостиной, где мы устроились за чаем, было много всяких вычурных, предсказуемых безделиц: большой латунный конь с упряжкой, пейзажи в резных рамках, девственно белый набор из кофейных чашечек.
– Пациенты… – с уважительным равнодушием сказал Роман Борисович, поймав мой блуждающий взгляд.
После обмена дежурными фразами, он отставил чай и моментально посерьёзнел. Это была серьёзность человека, долго собиравшегося духом для трудного разговора.
– Честно говоря, я не понимаю, как подступиться к этой беседе. Знаешь, вроде всё само лежит на поверхности и достаточно одного, в общем-то, предложения, но ты крутишь, крутишь его в голове. Думаешь, а правильно ли это, этично ли, и вообще нужно ли? Ну вот меня и поторопили. – на долю секунды он снова усмехнулся. – А потом понял – я себе не прощу, если смолчу.
Влад. У тебя есть дар. Ладно, назовём это скромнее – «способность». Человек, который имеет такую способность, может воспользоваться ей на благо других людей. Я не говорю: «должен». Но может. Может. Если ты действительном так чувствуешь болезни, ты понимаешь, что можешь спасть этим жизни? Ты узнал о моей опухоли тогда, когда я ещё только собирался сдавать анализы.
Он снова молчал и собирал силы для второго рывка.
– Понимаешь, если твои предполагаемые, пока ещё, способности подтвердятся, то ты сможешь так чувствовать рак у других людей. Или воспаления, или диабет – кто знает?
Я собрался с мыслями и возразил
– Но ведь «чутьё» нельзя записать в результаты анализов.
– Ты прав. Ты прав. – Роман Борисович аккуратно откинулся на спинку стула – Я расскажу тебе одну историю. В одном из стационаров работает у меня старый друг – Гоша, опытный хирург. Как-то к нему в отделение пожилая женщина привезла четырёхлетнего малыша, своего внука, который жаловался на сильную боль в животе несколько дней подряд. В стационере осмотрели его, но предварительно патологий не выявили. Тогда Гоша лично ещё раз, внимательнейшим образ провёл пальпацию. Пальпация – это когда руками, пальцами ощупывают больное место. И он нащупал перитонит. Тут же, на свой страх и риск, направил дитё на операцию и спас. Ещё день-два и всё – процесс был бы необратимым, пока бы там все с анализами бегали. Я ему говорю, ну как же так, Гоша, столько врачей, а ты один нащупал. Как? А он мне: «Не знаю, Миша, не знаю. Это опыт. Вот убей, не понимаю, как описать, но я эту заразу за столько лет могу одним указательным откопать. Знаю, где её каждый миллиметр спрятаться может».
Я хочу сказать, что, если мы, врачи, всегда будем полагаться только на количество лейкоцитов, рентген и жалобы пациентов, мы всё равно будем порой промахиваться. Есть вещи, плохо поддающиеся точному описанию. Можно назвать это интуицией, опытом, чутьём – неважно. Просто иногда именно они и спасают жизни. Я пока плохо представляю, как конкретно поставить на службу другим людям твои возможности. Но если ты согласишься, мы вместе что-нибудь придумаем, как-нибудь. Только не подумай, что я давлю на тебя! Ты волен делать так, как сам считаешь нужным! Только так!
Проговаривая последние слова, Роман Борисович примешивал в них всё больше и больше извиняющихся интонаций. Он словно ждал, что я возмущённо фыркну и бросив всё, хлопну дверью.
– Я понятия не имею, как это сделать, но почему не попробовать? – ответил я.
– Хорошо. Хорошо. – Роман Борисович спокойно выдохнул и, помявшись, добавил – скажи, пожалуйста, а как ты почувствовал… Ну, у меня… На что это похоже?
Мне пришлось закрыть глаза и попытаться собрать хоть сколько-нибудь близкие ассоциации.
– Если очень отдалённо… Это напоминает запах парного молока. Он плотный, и в то же время, зыбкий, быстро исчезающий. Слегка сладковатый. Но вообще все эти человеческие запахи только смутно напоминают запахи привычного мира. Они тусклые, идут будто сразу в мозг, минуя ноздри. Блин! Я не могу нормально описать!
– Нет-нет! Ты хорошо объясняешь! – встрепенулся Роман Борисович.
Мы говорили долго и увлечённо. Это была последняя наша встреча, где он был похож на самого себя. Чем дальше шло лето, тем меньше в его словах было лёгкости, шуток, и тем больше какого-то злого, соревновательного энтузиазма. Он не боролся, а соперничал с болезнью и с отпущенным временем.
К концу осени в табличке на его двери было уже другое имя.
Я не приехал на похороны, по многим причинам, но главное, потому что не видел смысла. Всё закончилось слишком обыденно: без последних слов, посмертных подарков, наставлений. Просто был человек, ты с отлично ним общался, и вот теперь его нет. И всё.
Учиться первое время было так тяжело, что ни о каком развитии и применении своего «дара» мне и думать некогда было. Я жил либо на учёбе, либо в метро, либо во сне.
Решая как-то под утро очередную партию задач, я заныл. От усталости и бессилия. Куда я вообще попёрся? Какой из меня медик? Я до седьмого класса только и знал, что бегал и боролся, а теперь сижу и пытаюсь впихнуть в башку эту дрянь. Я увидел себя в белом халате и маске, на операции, среди пищащих и мерцающих приборов, в окружении спокойно сосредоточенных ассистентов, Увидел бессильно лежащего под наркозом пациента и открытый участок живого, человеческого тела, которое ждёт моего скальпеля.
Я не смогу.
Положив голову на тетрадь, подумал, что завтра же заберу документы. Пусть дальше армия или тупая работа, но всё лучше, чем это.
– Ты что, так всю ночь пролежал? – бубнёж Матвея – моего соседа по общажной комнате, звучал гулко и неразборчиво.
– А? – я начал подниматься и глупо прилип щекой к тетрадному листу.
– Ебать, ты задрот. – Матвей рухнул на кровать. Его всю ночь не было в общаге. Комната наполнялась перегаром, запахом табака и пота. – Тебе к какой?
– К первой.
– Тогда у меня плохие новости…
Я тыкнул пальцем в телефон: 8:32. Торопиться уже бесполезно.
Матвей сам был задротом, но не типичным. Он на «отлично» закрыл две сессии и почти не пропускал занятия, однако примерно раз в месяц-полтора уходил в дичайший загул. Пропадал на два дня, а потом беспробудно отсыпался целые сутки. Учился Матвей на зубодробительно трудной специальности – медицинской кибернетике. Это была скорее техническая специализация, чем медицинская. Расхлябанностью в поведении и внешностью он тоже больше походил на программиста, а не на врача. Хотя цинизма в нём хватило бы на целую бригаду военных медиков.
Матвей был сложным человеком, какими часто бывают очень умные люди. В итоге он сам не справится со своей сложностью и так смачно вылетит из колеи, что я буду сильно жалеть о нашем знакомстве. Но это будет позже.
А пока я хочу рассказать о человеке, встреча с которым вырвала меня из череды дерьмовых событий и впечатлений о новой студенческой жизни. Я сейчас говорю это и понимаю, что всегда в ком-то нуждался. Всю мою жизнь можно разбить, как маршрут электрички, на остановочные станции. Под каждый отрезок пути могу вспомнить конкретные имена и лица, с которыми он был связан. Кажется, я сам только оттеняю этих людей. Играю вторую роль в собственной жизни. Впрочем, я отвлёкся.
С Дашей мы познакомились во время моей первой сессии, в одной заурядной кафешке. Я увидел яркую, высокую девушку, которая бесконечно извиняясь, ходила от столика к столику и заглядывала под ноги посетителям. Люди какое-то время тоже смотрели вместе с ней под стол, шуршали ботинками и озадаченно пожимали плечами.
Она подошла ко мне и, мило смущаясь, сказала:
– Извините. У меня тут кольцо укатилось. Вы далеко, конечно, сидите от моего столика, но мало ли…
Я посмотрел под стулом и столом. Ничего не было. Тогда я встал и вызвался ей помочь. Теперь по залу мы уже ходили вдвоём. Кипишь заметили официанты и тоже присоединились к поискам. В итоге весь зал стал хаотично вращаться, корябать ножками стульев пол, перемещать предметы.
В сутолоке я наступил кому-то на ногу. Обернулся для извинений, и вот тогда я впервые увидел Дашу. Увидел пронзительно карие глаза и маленький, застывшей в тонкой улыбке рот. Какая же она была милая! Пока я собирал рассыпавшиеся в голове слова, в паре метров от меня лысый мужик торжественно вытянул из-под диванчика кольцо неизвестной девушки.
– Прости – сказал я. Подумал и добавил – Кофе? В качестве компенсации за оттоптанную ногу?
Она улыбнулась чуть-смелее и опустила глаза. Прямо перед ней стоял начатая кружка пива.
– А, ну да. – кивнул я, как блаженный, и уже собрался уходить. Меня остановила её подруга, которая тоже была за столиком, совершенно мной незамеченная
– Садись к нам! – бодро крикнула она, и выдвинула ногой третий стул.
Я сходил до своего столика, взял чертов капучино и вернулся за стол к двум девушкам с пивом.
Здесь требуется ремарка. С алкоголем отношения у меня были ещё хуже, чем с девушками. Если за школьные годы мне даже удалось однажды встречаться и целоваться, то алкоголя в моей жизни не было совсем. Пиво я мог ещё как-то отпить без особого удовольствия, но от всего, что крепче, хотелось бежать подальше.
В общем, я пил свой остывший капучино, а они тёмное пиво.
– Я – Вероника, она – Даша. А ты? – подруга говорила громко и уже слегка пьяно, пытаясь перекричать и так едва слышную музыку.
– А я – Влад.
– Ты пикапер?
– Чего-о-о? – вот уж кем-кем, а пикапером я меньше всего ожидал оказаться.
– Ну просто сначала к одной клеился, потом другой на ногу наступил. Может ты, типа, на тренинге? НЛП?
– Я, типа, и без тренингов неуклюжий.
– Жаль. А я хотела узнать, как у вас там, пикаперов, всё происходит. – она с искренним разочарование посмотрела в бокал и резко сменила тему. – А мы самый дерьмовый экзамен закрыли два часа назад! Поздравь!
– Поздравляю.
Пока Вероника засыпала меня вопросами о моём факультете, экскурсиях по моргу, резаных лягушках и прочей нелепости, Даша сидела в телефоне. От неё легко пахло мятой и очень стойко красками или какой-то похожей химией. Впервые в жизни я решил использовать эту информацию, как маленький, но всё-таки козырь.
– А вы… Дайте угадаю, на кого учитесь… – Даша подняла глаза. Это одновременно придало мне и уверенности, и мандража. Вы… Художницы.
Глаза Вероники округлились. Она начала осматривать свои руки со всех сторон, надеясь найти нестёртые следы краски. Наконец-то заговорила Даша:
– Как ты узнал?
Я взял, и ответил честно:
– От вас пахнет краской.
– Нет, ты сто пудов не пикапер. – Вероника, кажется, оскорбилась и начала терять интерес к происходящему, а Даша рассмеялась и спросила.
– Куришь?
Я как будто попал в социальную рекламу из параллельной реальности. Все вредные привычки, которыми я не располагал, в рамках одной судьбоносной встречи оказались мне жизненно необходимы.
– Нет. Но постоять рядом могу.
– Давайте, давайте. – Вероника помахала нам рукой и ушла в сторону уборной.
Мы встали прямо у двери, Даша дрожала на холоде, кутаясь в расстёгнутый пуховик. Красный маячок огня на её сигарете стремительно опускался к фильтру при каждой затяжке. Я смотрел на него, словно пытаясь согреться.
– Мы не совсем художники. Мы реставраторы.
– Круто. Я, в некотором роде, тоже реставратор. Если доучусь.
– Что так? Не нравится?
Я хотел сказать «трудно», но стало стрёмно признавать свою слабость.
– Не чувствую, что моё.
– А что твоё?
Оп-па… Мне нечего было ответить. Вот так дела! Это был самый сложный вопрос за время сессии. Или хуже – за последние пару лет.
Даша докурила и застегнула пуховик.
– Нам, на самом деле, уже собираться надо. Если компенсация с кофе ещё в силе, то можем списаться на следующих выходных.
«Боги. Какое счастье, что та девушка, уронила своё кольцо». – думал я тогда, отбивая по замёрзшему сенсору заветные цифры.
Когда я пришёл в общагу, Матвей сидел в комнате за ноутбуком и остервенело фигачил пальцами по клавиатуре. Скорее всего, он дотянул до последних сроков очередное задание, и теперь старался успеть всё за одну ночь.
Мы только поздоровалась и следующие пару часов, я молча втыкал в телефон, а он работал. Потом он резко затих и спросил.
– Бухнуть хочешь?
– Что, прямо здесь?
– Ну да. – он встал и вытянул из сумки шесть ярких алюминиевых банок, с ядрёными коктейлями-убийцами печени.
Мой душевный подъём от знакомства с Дашей был таким мощным, что я решил рискнуть. Плюс, честно говоря, мне было досадно, что я не смог с ней выпить. Глупо, но это так. Пойло от Матвея, к моему удивлению, на вкус и запах оказалось вполне сносным из-за тонны сахара и ароматических добавок. Впрочем, это не отменяло ядрёности состава и с первой же банки меня повело. Я размяк, рассказал о состоявшемся знакомстве в мельчайших подробностях.
Сосед слушал внимательно, но без эмоций.
– С красками это ты, конечно, годно провернул.
Я осёкся. Стоило быть поосторожнее в деталях. Хотя большого значения Матвей этому не придал, и тема была быстро забыта.
Первые две банки ушли быстро, а третью оба допивали через силу. В итоге я так и оставил её наполовину полной у кровати. Когда я выговорился о своих скромных романтических похождениях, Матвей заговорил о себе. Он говорил медленно и пространно, топил целые фразы в какой-то намеренной, высокомерной гнусавости.
– Тут жизни нет. В Рашке с таким образованием делать нечего. Знаешь, сколько компаний делают бионические протезы ног у нас? Ноль, нахуй. Я всё перерыл. Тупо ноль. 2017 год! Получу грант, и сразу… – он свистнул и махнул рукой в сторону окна, где, предположительно, мог оказаться Запад.
С каждым следующим словом на месте Матвея раскручивалась чёрная дыра, бесстыдно забирая у меня остатки радости от сегодняшнего вечера. Сначала это бесило и отталкивало, а потом проняло. Может из выпитого бухла, но я вдруг почувствовал, что мне понятна и близка его злость.
Я узнал, что он хочет подать заявку на престижный грант для учёбы в мюнхенском институте, где работают над созданием тактильных протезов.
– Мы ведь давно поняли, что осязание, да и вообще любой нервный импульс – это обычное электричество. Нет никаких проблем с тем, чтобы создать устройство, улавливающие этот импульс, даже самый незначительный. Вся проблема в том, что мы не умеем его зашифровать так, чтобы его в деталях распознали наши нейроны. Пр-р-росто надо подобрать программу – он подавил пьяную отрыжку и стал сильнее заговариваться – Я вообще считаю, что мозги у нас – инструмент универсальный. Но большую часть сигналов мы эволюционно отсекли. Не слышим, не чувствуем. Не нужны они нам были. Но если это разбудить…
Его дотошность и знание всех последних работ на эту тему просто поражала. Своей увлечённость он напоминал Романа Борисовича. Только амбиций были несоизмеримы.
— Вот у нас с этой стороны на тему никто не смотрит, а в Мюнхене группа, которая как раз в этом направлении и роет. И у меня есть для них свои пять копеек.
Остыл Матвей так же быстро, как загорелся. Снова гнусаво добавил:
– Только бы протянуть здесь ещё немного.
Весна. Первая сессия давно позади. Позади моя первая бесснежная зима в этом городе. Впереди тёплый апрель и обожаемый мной запах мокрой, отдохнувшей от морозной спячки земли. Воздух весной казался мне особенно чистым, в нём было меньше примесей от угольных ТЭЦ и прибитых к асфальту автомобильных выхлопов.
От конца марта и до сезона цветения в июне, я даже начинал любить свой нюхательный баг. Жаль, что каждая прогулка теперь заканчивалась злачной на ароматы общагой.
Мы много бесцельно гуляли с Дашей по улице. В одну из таких прогулок я вспоминал, что ещё в детстве, до случая с автомобилем, понял, что у всех людей и их квартир есть совершенно разный, неповторимый и неописуемый запах.
Вспомнил, как отец учил чинить меня велосипед. Мы сидели с ним впритык у моего зелёного «Форварда», и я заметил, что его начавшая седеть голова пахла чем-то таким тёпло-терпким. В деревянном доме у бабушки был запах сушёных цветов или трав. Даже в школе был свой запах, вспоминая который я до сих пор покрываюсь мелкими мурашками. А вот своя квартира, кстати, не пахла даже после аварии. Только когда я с зимней сессии, поразился, насколько явным и устойчивым стал для меня её запах. Отвык.
Даша пахла чем-то холодно-мятным, как и во время знакомства. Свежий, леденящий запах входил в диссонанс с волнистыми тёмными волосами и смуглой кожей. Сначала я думал это косметика или парфюм – таким ярким он мне казался. И он разрывался в клочья раз в час, иногда чаще, когда в её пальцах оказывалась сигарета. Я невольно начинал отстраняться. Она видела в этом только мою картинную принципиальность. Мне удавалось неплохо игнорировать табачный дым, но при любой возможности, я старался его избегать. Что интересно, к медицинскому спирту и десяткам других резких запахов в больнице я адаптировался очень быстро. Когда раздражителей слишком много, моя чувствительность, видимо, притупляется.
Мы не заметили, как вошли в мрачного вида двор с рядами облезлых, полузаброшенных гаражей. Мой нюх, как поводок, потянул меня к одному из них, самому дальнему и незаметному. Я встал у его железных ворот с облупившейся зелёной краской и втянул воздух.
Сочившийся изнутри запах почувствовала даже Даша. Воняло нагретым пластиком и аммиаком.
Дважды за время своей первой практики в больнице я встречал этот запах. Меня передёрнуло.
– Может мы уйдем в более приятное место? – Даша начала отступать назад. – Иногда мне кажется, что куришь ты, а не я. Причём что-то очень забористое.
– Я просто люблю всякие… странные штуки – никогда не умел быстро подбирать нужны слова и отшучиваться.
Мы взялись за руки и пошли искать выход к более приятным пейзажам.
– Ты на митинг пойдёшь? – вопрос от Даши прозвучал, как гром в новогоднюю ночь. Мы ни разу не говорили о политике.
– На «куда?»
– Ну митинг за нашего декана. Ты что, про Чепрыгу не слышал?
Я читал об этой истории. Один товарищ замутил выставку, которую приказали закрыть, как оскорбляющую честь и достоинство сотрудников полиции. Декан Дашкиного института Чепрыга резко высказался против закрытия и к нему пришли с обыском. Нашли какие-то бумаги о, якобы, незаконной сдачи в аренду площадей института.
– У нас весь поток кипит. Плакаты рисуют. Баррикады пока ещё не строят, но к брусчатке уже присматривается.
– И ты пойдёшь?
– Пойду. Чепрыга – классный мужик. Все знают, что его давно убрать хотели. Вот и нашли повод.
– А эта твоя Вероника тоже пойдёт?
– Шутишь? Она даже специально палатку купила для палаточного лагеря.
– Не знаю я… Читал про эту выставку, и про «художников», которые там в ментовской форме ходили с пёсьими головами на заднице. Мне кажется, в стране посерьёзнее есть проблемы. И решения они требуют иного.
Остренький, аккуратный Дашин носик взлетел вверх и сжался от втянутого воздуха. Она отдёрнула руку.
Я нахмурился и мнения своего не изменил. Мы снова надолго замолчали, пока не свернули в случайную чайхану.
Внутри, вместо того, чтобы наслаждаться тягучим уютом и тишиной, мы продолжили спор о политике. Стало ясно, что её не переубедить.
– Когда он?
– В воскресенье, в пять.
– Встретимся за полчаса и пойдём вместе.
– Знаешь, мне плевать, что ты идёшь только из-за меня. Чем больше людей, тем лучше. Тем более, я же вижу, что ты только на словах упрямишься. Ты со всем согласен.
Теперь меня угнетали сразу две вещи: необходимость идти на этот митинг и проклятый гараж во дворе. Я точно знал, что скрывается за его вонючими воротами. Вопрос в том, что мне с этим знанием делать. Точнее так: нужно ли вообще с ним что-то делать?
Весь вечер я места себе не находил и Матвея начало напрягать моё мельтешение по тесной комнате.
– Может тебе чайку с ромашкой хлебнуть, а? Ну реально, ты второй час, как будто шило из задницы вытащить не можешь. У меня работа вообще-то. – Матвей иногда за деньги решал всякие задачи и контрольные. Говорил, что копит на учёбу в Германии.
– Извини. – я сел на кровать. – А ты не знаешь, случайно, где можно купить левую симку?
Хлипкий стул под Матвеем скрипнул, он заинтересовано повернулся в мою сторону.
– Зачем?
– Надо. – отрезал я и воздержался от каких-либо пояснений.
Матвей оскорблённо прищурился, пожал плечами и повернулся обратно.
– Ну, если надо… Прям за общагой, через перекрёсток, павильон, где ремонтируют телефоны – видел? Белый такой с огромным айфоном на баннере?
– Найду.
– Вот.
Я пришёл в павильон утром.
За витриной с дюжиной б/ушных смартфонов разной степени убитости сидел бритый мужик в сером свитере. Он пил кофе из пластикового стаканчика и смотрел новости по маленькому пыльному телевизору
– Здравствуйте. Симку у вас купить можно?
– Можно. Сколько?
– Одну.
Мужик цокнул языком.
– Мы обычно от десяти штук продаём. Ладно. Двести пятьдесят рублей.
Расположившись на лавке, я поставил сим-карту, копировал номер, найденный во «Вконтакте» и набрал в мессенджере текст, приложив к нему украдкой сделанное фото вчерашнего гаража. Сообщение ушло. А вместе с ним ушли и последние сомнения. Было трудно себе в этом признаться, но двигало мной не сострадание, а отвращение.
Я вспомнил пустые, лишённые фокуса взгляды. Где-то глубоко внутри этих расширенных зрачков блекли, умирая, последние тени человеческого сознания. Пациенты источали такой смрад, словно пришли прямиком из ада. Им, беспомощно разлепляющим глаза и губы, вливали коктейль из ресорбилакта, индапамида, диклофенака. Девчонки – молодые медсёстры на три-четыре года старше меня, крутились вокруг, чинно выполняя приказы старших врачей. Спустя полчаса-час, взмокшая бригада в белых халатах отступала от них на шаг и утомлённо наблюдала, как в изношенные тела вместе с раствором из капельниц возвращалась жизнь.
Чтобы через месяц, а иногда уже через неделю, повторить всё снова – только ещё отчаяннее, ещё тяжелее и дольше.
Я не хотел посвящать таким пациентам ни секунды своего времени. Плевать на клятвы. Жизни достоин тот, кто её ценит.
«Доброго дня. Принято, проверим. Спасибо за информацию!» – пришло ответное сообщение. Я вынул симку и аккуратно спрятал в обложке паспорта.
Сегодня четверг. Пора на анатомию.
Воскресенье.
Разноцветную толпу, источающую запах электронных сигарет, энергетиков и плакатной краски, сжимала серо-чёрная цепь из людей со стеклянными лицами. Цепь душно пахла резиной и начищенной кожей.
– Позор! Позор! – весело и нахально кричит разноцветная толпа. Но с каждым вздохом её голос становится всё грубее и ниже, а кольцо всё туже. Я сжимаю Дашину руку, так что она ойкает и просит быть аккуратнее. Вероника, ещё недавно стоявшая рядом, выныривает на переднем краю, где серые и разноцветные стоят так близко, что могут смотреть друг другу прямо в глаза. И она смотрит. Внимательно и зло.
Цепь размыкается на долю секунды и рыхлый строй разноцветных пробивает серый клин.
– Ника! – кричит Даша и тянет меня за собой. Но не может сдвинуть.
Я смотрю, как синяя куртка Вероники исчезает в автозаке в компании нескольких парней.
– Ника! Пусти!
– Туда же хочешь?
Даша перестаёт тянуть и опустив подбородок к груди, искоса смотрит на машину, из маленького окна которой виден синий болоньевый уголок.
– Пора отсюда выбираться. Хватит. – я приподнимаюсь на бордюре и ищу пути к отступлению. Вижу, как в ста метрах от нас останавливаются ещё два автобуса с серыми. Времени думать нет. Ищу место, где плотность людей самая низкая и грубо толкая разноцветных, иду к узкому зазору. Мы под напором вываливаемся из-за кордона, едва не падая. Один из серых, стоящий на расстоянии в пару шагов, прицельно смотрит на нас. Ловит мой выжидающий взгляд, потом смотрит на Дашу. Отворачивается.
Бешено, не глядя ни вперёд, ни под ноги, проходим с ней первые два светофора. Когда я перестаю чувствовать запах серых, останавливаюсь и резко говорю. Нет – скорее, приказываю:
– Напиши. Пусть скажет, в какое отделение привезут.
– Что? – Даша тяжело дышит и смахивает проступившие слёзы.
– Их не будут долго держать. Мы приедем и встретим Веронику у отделения полиции.
– Ладно.
Уже поздно вечером Вероника выходит из отделения на Якиманке. Она правдоподобно храбрится и шутит, рассказывая, как у неё спрашивали про место проживания, откуда она узнала о митинге, почему пришла и тому подобное.
Даша верит, а я чувствую за километр кисло-потный запах страха. Сильный настолько, что начинаю сам поддаваться панике. Провожаю их до общежития, и со всех ног бегу, чтобы успеть в своё.
– Чува-а-а-ак. Видел, что сегодня было? – Матвей взведён и кликает по ссылкам одно видео за другим.
– Видел. Так сказать, изнутри.
– Ты? – сосед наваливает в это «ты» скепсиса от души, но потом всё понимает – А, это твоя тебя туда потащила. Не завинтили хоть?
– Нас – нет. Хватило мозгов слинять.
– Я хотел пойти даже. Но работа. Да и честно, художник так себе этот ваш.
– Лучше работай. – глупо кручусь у входа и разворачиваюсь обратно – Я, наверное, прогуляюсь. Подышу.
До закрытия общаги остаётся двадцать минут. Максимально вежливо, в режиме студента-отличника, обещаю комендантше, что вернусь через девятнадцать.
Отхожу подальше. Сейчас-то я понимаю, что все эти мои методы конспирации – курам на смех. А тогда они мне казались вполне оправданными. Дойдя до многолюдной аллеи, ставлю «анонимную» симку. На неё три часа назад пришло сообщение со ссылкой.
«Доброго дня! Благодарим за инфу. Всё проверили и оформили в лучшем виде J».
Ссылка ведёт на «ютьюб». На семиминутном видео люди в полицейской форме жёстко укладывают лицом в гравийку двух светловолосых парней лет двадцати пяти. Голос за кадром бодро и жизнерадостно сообщает, что доблестные сотрудники госнаркоконтроля, по наводке общественного движения, практически в центре столицы накрыли нарко-лабораторию по изготовлению мефедрона, располагавшуюся в малоприметном гараже.
«Теперь братьям-химикам обеспечен заезд на нары на срок от 10 до 20 лет» – с чувством выполненного долга сообщает диктор и сам появляется в кадре. Это широченный мужик в балахоне с эмблемой движения «Стопдрагс». Он не кажется мне приятным. Но те полутрупы из стационера нравились мне ещё мне меньше.
Нельзя сказать, что в этот момент я испытал что-то особенное – злорадство или удовлетворение. На ум пришла лишь дурацкая шутка, что я пока не врач, а санитар.
Главное впечатление следующих недель – Москва дышит наркотиками. Сочится и лопается от них, как перезревший арбуз под солнцем. Почти в любом общественном туалете, баре, даже в стенах своего мединститута, я начал распознавать шлейфы самых грязных веществ. Это шокировало, как шокировал меня пять лет назад незаметный остальным запах алкоголя, исходящий от тихой и тактичной школьной преподавательницы рисования в восьмом классе.
От едва уловимых остаточных запахов каннабиса от знакомых, до тяжёлой фиалковой смеси, остающейся после амфетамина у респектабельных дам в метро. Благо, за месяц в приёмном покое я нанюхался этого добра сполна. Моя картотека запахов содержала почти все самые известные наркотики.
Потребители мне были неинтересны. А вот подобных гаражей и квартир с «варщиками», до второй сессии набралось пять штук. Причём я не искал намеренно. Просто плотность такая, что я о них спотыкался, занимаясь своими обычными делами. Человек из анонимной симки отправлял мне многочисленные респекты, но даже не пытался узнать кто я, зачем, и как всех сливаю. Меня это устраивало.
Пока в конце июля на мою обычную именную симку не позвонили с незнакомого номера.
– Здравствуйте. Владислав Анатольевич?
– Да.
– Меня зовут Дмитрий. Хотел бы обсудить с вами одну вакансию.
– Может, вы ошиблись? Я не ищу работу.
– Может, не ищите. Но мы не ошиблись. Приходите на собеседование. Завтра, в 12:00. Улица Окружная, 17а – трёхэтажное, серое здание. Позвоните на этот номер, когда подойдёте к главному входу, вас встретят.
– Нет, вы не…
– Мы очень рассчитываем на вашу сознательность.
Гудки.
Мне стало страшно. Розыгрыш? Ошибка? Ничего плохого я не делал, судить меня не за что. Возможно, меня уже ищут те, кому я ломаю бизнес? Пиздец.
Смешно. Захотелось спросить совета у Матвея. Его реальная и напускная «экспертность», так запали в душу, что я подсознательно видел в нём советчика по всем делам.
Глупо ждать от него совета и ещё глупее идти на такую встречу. Я достал из паспорта «анонимную» симку и, предварительно надломив в разные стороны, искорежив, поцарапав, выкинул её в первую попавшуюся «речку-вонючку». Хватит. Заигрался.
Это не помогло.
Утром, по пути в институт, возле меня остановился тонированный «в ноль» джип. Как в плохих российских боевиках.
– Влад! – окликнули, как старого знакомого. – Садись!
Из открытого окна выглядывала короткостриженая скуластая голова с ярко-рыжими бровями. – Это Дима! Вчера с тобой разговаривал!
Я сел. От страха, от тупости, от неожиданности, от безысходности – от всего сразу – сел.
Обладатель короткостриженой головы был раза в полтора больше меня. Мы долго ехали по дворам. Когда остановились, рыжий открыл дверь и жестом пригласил на выход.
Я вылез из машины. Оказался вплотную к двери трёхэтажного серого здания.
– Серьёзно. Никто тебе ничего не сделает. Успокойся. – рыжий, кажется, говорил вполне искренне. Но скорее всего, хорошо умел прикидываться.
Он провёл в меня в жаркий, но просторный и современный кабинет; с кожаной мягкой мебелью, огромным столом, двумя книжными шкафами, тёмно-коричневой напольной плиткой. Такой каноничный кабинет большого начальника.
– Садись! – снова по-дружески бодро сказал рыжий, оставляя на мой выбор огромное кресло или диван.
Я сел на диван. Он сел за стол напротив.
– Ну и как ты их всех находишь? – он интеллигентно улыбался.
– Кого?
– Хм. – добрая улыбка на лице рыжего немного просела. – У нас в Москве много сочувствующих. Но в основном, это ребята-спортсмены. Устраивают пробежки, следят чтоб во дворах никто не бухал. Иногда вызванивают по номерам, оставленных на заборах, мелких барыг. Но ты… Там нам таких хмырей подкинул…. Весь отдел на полгода работой обеспечил.
Рыжий посмотрел в наглухо зашторенное окно. Потом сдвинул брови и впился в меня глазами, как на допросе:
– Как?
– Что «как»? – я ощутил всю слабость своего актёрского мастерства.
– Как ты узнаёшь про «варщиков»?
Понятия не имел, что отвечать. Разбалтывать свою правду я не хотел больше всего. Но и других адекватных конструкций в голове не было.
– А могу я узнать, с кем вообще разговариваю?
– С кем, с кем…. Ну я, я твои сообщения читал! Если бы ты эту херню один раз написал – забыли бы про тебя и всё. Таких жалобщиков – вагон и маленькая тележка, блядь. Но ты же чуть не каждую неделю малявы кидал. Ты думал, это не вызовет вопросов? Думал, мы просто клуб по интересам, что ли? Как? Может у тебя знакомые, друзья балуются? Может даже продают крапаль? От них узнавал? Так их никто не тронет – не переживай! Нам только крупняк нужен!
Речь у рыжего была теперь такая, что я начал сомневаться по поводу светлой стороны.
– Я не могу говорить о своих источниках.
Рыжий зыркнул почти рассмеявшись. Если бы сидел сам сейчас на его месте, то ощутил, как смачно от меня тянет страхом и стрессом. Он знал это и без запаха, кажется. И снова включил «дружеский» режим.
– Ты пойми, мы ведь тебе, на самом деле, благодарны. Не то что претензий нет – была бы моя воля, я бы тебя к награде представил. Куришь? – он выбил щелчком из пачки две сигареты. Я отрицательно покрутил головой.
– Молодец. Ладно. Дело твоё. Источники, значит, говоришь. Ну мы их всё равно узнаем, ты же понимаешь. Можешь писать теперь нам со своей обычной симки.
– Я передумал. Я не хочу больше ничем этим заниматься.
Рыжий посмотрел оценивающе, как на свиную лопатку в мясной лавке.
– Передумал, так передумал. Можешь идти. А за те точки спасибо! Помог, без базара, сильно помог! Жаль, что сливаешься.
Я думал он в конце скажет что-нибудь вроде: «о нашей встрече – молчок!». Или начнёт вербовать, или дальше давить. Но меня просто отпустили.
Глухо шаркая ослабевшими ногами по пустому коридору, я вышел на улицу. Обернулся назад и посмотрел на этаж, где располагалось окно рыжего. Там всё так же висели плотные жалюзи.
Когда изумление и страх первых дней прошли, я стал ловить себя на мысли, что в словах и намерениях рыжего было много созвучного моим личным принципам. Роман Борисович говорил, что я могу использовать свой дар во благо. Но разве не благо – борьба со злом? Поразительно. Столько лет сравнивая свой нюх с собачьим, я ни разу не довёл эту мысль до логического конца. Искать места изготовления амфетамина – это тоже помощь людям. Просто с другого конца. Борьба с причиной, а не со следствием, собирая по частям уже гниющего наркомана.
А что ещё я могу унюхать? Пластид в аэропорту? Ложь обвиняемых на допросе? Меня проняло и наполнило холодом изнутри от осознания, что я правда могу делать и то, и другое при должной подготовке.
Рыжий сказал, что я могу отправлять сообщения со своего обычного номера, что он их читает. Телефон горел и метался в руках. Может… Нет. Чушь. Просто надо успокоится и забыть всю эту общественную деятельность. Приехал учиться на хирурга – надо учиться на хирурга. Точка.
– Я не прошёл. – голос Матвея, густо замешанный на перегаре, прервал мой полёт мысли. – Сука, сучечка, одиннадцатое место из десяти!
Он попытался толи станцевать, толи не упасть у шкафа.
– Не прошёл по гранту. То есть, не совсем не прошёл. Мне оплатят обучение, но на стипендию могу рассчитывать только через год, если сдам всё на отлично. А мне там жить не на что, в этом Мюнхене! Там, если бы попал в д-и-и-сятку, то была бы стипендия. А так, без стипендии. У меня предки без стипендии н-н-нии-и-и потянут. Сука.
– Оу. Сочувствую. А на следующий год можно ещё раз попытаться поступить? – я не знал, что говорить соседу в этой ситуации.
Матвей не ответил. Покачнулся, вполне шустро расшнуровал и снял кеды. Лёг на свою кровать, уставившись в потолок. Он не хотел отвечать. Не хотел видеть и слышать меня. Не хотел вообще ничего в этой жизни на ближайшие несколько часов. Или дней. И я заткнулся.
А когда через две неделю в нашей комнате запахло пластиком и аммиаком, я растёр нос до остервенения, потому что отказывался верить.
– Чувак, чем у нас так смердит?
Матвей удивлённо посмотрел на меня:
– А, это… Это для одного проекта. Принёс работу на дом, так сказать. Я что-то зассал её в лаборатории институтской оставлять. Там детальки из свежего биополимерного пластика. Он не опасный – не парься. Но придётся до утра потерпеть.
– Да уж. Охренеть-потерпеть. – буркнул я, открывая створки окон. Снаружи, несмотря на конец апреля, обдало настоящим, солнечным летом – обжигающим и сухим. Однако в висках стучала паника. Я не мог поверить.
– Угарим! – сказал я для проформы.
– Гуманитарий! Не от чего там угарать. – Матвей смерил мой страдальческий вид и протянул, наигранно сожалея – Ну, извини! Я забыл, что ты у нас особо чувствительная натура! Я уже утром всё унесу обратно.
Наверное, я просто не знаю, как пахнут биополимерные пластики. Много ведь есть веществ с похожими запахами. Матвей и наркотики? Херня. Он слишком самодовольный, чтобы упарываться.
Всю ночь я крутил эти мысли с разных ракурсов. Ближе к семи утра Матвей, уверенный что я сплю, тихо-тихо вытащил из шкафа рюкзак и ушёл из комнаты. Пахнуть стало меньше. Больше я его не видел. Никогда
В середине того же дня звонил Дмитрий.
– Ну вот зачем ты скрывал? – сказал он, не здороваясь, ровным хозяйским голосом. – Ну что так сложно было сказать, что дело в запахе? Приходи, поболтаем. В прошлый раз разговор не склеился.
– Как вы уз… Стоп. Вы всё подстроили? Где Матвей? Что он приносил в комнату?
– Матвей в порядке. Думаю, осенью полетит в Германию. Немцы ему стипендию зажилили, а мы… А мы своих не бросаем. Сперва посмотрели твою историю болезни и уже потом решили проверить, удостовериться. Уникальный случай! Так что, придёшь?
– Да кто «мы»? Вы хоть представьтесь!
– Представимся. Будет время.
На этот раз я сам пришёл в серое здание. Слишком много накопилось вопросов. Сперва я прошёлся по этажам. Почти нигде не было вывесок, только старые двери с номерами давно покинутых кабинетов. Всё пахло ветхостью.
Дмитрий смотрел в монитор, когда я вошёл.
– Привет! – кинул он небрежно – Вижу, тебе стало интересно, что это за место? Это наш офис для встреч с кандидатами, скажем так. Раньше здесь контора была: сидели всякие бухгалтеры, начальники с завода – он махнул рукой за спину. – А теперь тут только мой кабинет и ещё два кабинета на третьем у коллег. Неприметно – а нам это и надо.
Он повернулся ко мне и услужливо предложил чай или кофе. Получив отказ, придвинул к себе тонкую красную папку с документами, лежавшую рядом.
– Задал ты нам загадку! Пришлось запрос делать на твою малую родину. Насилу нашли кое-какие записи твоего врача. Как его там… Солодков Р.Б!
Открыв папку, Рыжий вытащил из неё лист с полосками рукописного текста и принялся читать вслух:
«У пациента наблюдается ярко выраженная гиперосмия, при полном отсутствии признаков поражения головного мозга и ментальных нарушений. Слизистые оболочки, органы дыхательной и кровеносной системы – в норме. Факторы, способствующие нарушению такого типа не установлены».
И вот ещё:
«Гиперосмия пациента носит хронический, очень вероятно, пожизненный характер. Ослабление обонятельной функции не наблюдается по прошествии года с момента аварии. Пациент адаптируется к новым условиям. Однако адаптация приводит к выраженным психологическим и поведенческим переменам: растёт тревожность, сужается круг общения, прекращены занятия спортом. Требуется консультация психолога».
– Кстати, на этом месте твой «Р.Б» поставил три вопросительных знака. Не знаешь, к чему это? А вот дальше: «Этиология нарушения всё так же остаётся не определённой».
Рыжий устроил мне долгий и скрупулёзный опрос. Впрочем, вёл он теперь себя ненавязчиво, как на собеседовании. Я рассказал многое, но не всё. Я не говорил, что могу чувствовать запахи эмоций. А в записках, оставленных Романов Борисовичем этого, видимо, не было.
– Хочешь, мы из тебя криминалиста сделаем? Переведём на бюджет без вопросов. Через год-два стажировки в угрозыске перед тобой двери в такие кабинеты откроются – у-у-у!
– Ответьте, пожалуйста, кто вы?
– Да-да. Обещал же. Специальное управление по борьбе с наркотиками. Обращаться можно и нужно просто – Дмитрий. В мои обязанности входит налаживание, скажем так, неформальных связей в этой среде. Короче я занимаюсь информаторами и активистами.
– И всё? Так просто мне об этом говорите?
– А что ты сделаешь? Сфотаешь меня и развесишь портреты в местах скопления заклдачиков? Ты же наш пацан – не их.
– Что вы дали Матвею? Где он вообще?
– Микуцкий? – слышать фамилию Матвея мне было очень странно и непривычно. – Микуцкого, можно сказать, мы спасли. Сосед твой влипал в историю и в неправильную компанию. Он же до сих пор уверен, что принёс в общагу на передержку целую сумку наркотиков. Талантливые люди бывают такими наивными. – Рыжий усмехнулся почти сочувственно – Мы ему рюкзак слабо пахнущими реактивами начинили и сказали подержать до утра. Типа, на такого умного мальчика, да ещё в общаге, никто не подумает. А дальше дело техники – нужно было просто спросить невзначай о реакции соседа, то бишь, твоей. После всех бумажек, надо было хоть одно внятное подтверждение иметь. Сам понимаешь – не каждый день мы чуваков с обострённым нюхом проверяем. Ну и всё! И рассчитались с Матвеем твои честь по чести. Сейчас он готовится к отъеду и очень раскаивается в содеянном. Пусть раскаивается. Мы ему билет в жизнь дали. А за просто так никому ничего давать не надо. Кармический баланс нарушается, зараза!
Ну вот. Я тебе всё рассказал. Ты мне вроде бы тоже? Или не всё?
Рыжий улыбнулся и вперился снова в меня своим пыточным взглядом.
– Всё – продавил я.
– Я тебе серьёзно говорю. С такой способностью, тебе у нас цены не будет. Ты не парься, мы её афишировать лишним людям не будем. А то, чего гляди, «федералы» себе захотят такого кадра… Думаешь, я тут сам из-за денег сижу и с тобой тёрки развожу? Да мне так же, как тебе эти рожи… Я бы их на столбах, у тех же гаражей, чтоб им, сука, неповадно.
Думай, Владислав. Торопить, сроки ставить не буду. В разумных пределах, конечно. Номер мой есть. Давай! Удачи! – Рыжий впервые протянул мне свою прозрачную, обсыпанную веснушками руку.
Встреча дала ответы, но легче от этого не стало. Я чувствовал себя Петрушкой в руках невидимого кукловода. Ощущение руки в жопе было очень конкретным. Так просто они теперь не отстанут.
Опустошённый, я отправился обратно в общагу. Но потом передумал и написал Даше. Она как раз звала с собой на тусовку художников. По геологации место было отнюдь не тусовочным – безымянный промсектор в Новой Москве. Мне было плевать. Не хотелось оставаться наедине с собой.
Там, в одном из заброшенных цехов расположилась мастерская. Всюду висели огромные абстрактные полотна, лежали горы строительного мусора, тряпок, банок, баллончиков. В воздухе качался жёсткий ассорти из краски и пива.
– Пошли покажу смешное!
Даша провела меня в отдельное помещение, где на картонках сидели человек десять. Среди них была Вероника, лениво махнувшая в мою сторону обеими руками в знак приветствия. Занятие компании было прекрасным, но загадочным: сосредоточенно и аккуратно, огромными шприцами они закачивали ядовито-яркую краску разных цветов в воздушные шарики и презервативы. Скрепляли всё это резинками и аккуратно раскладывали по ящичкам.
– Это Чед! Знакомься! – Даша указала рукой на крепкого парня в чёрной майке, который, сидя по-турецки, вместе с остальным заливал краску. – Это его идея! И выставка, из-за которой всё началось тоже его!
Парень поднял глаза, улыбнулся и показал мне испачканную кляксами ладонь, не позволявшую пожать руку.
– Влад. – представился я.
– Привет, Влад! – отозвались все остальные с картонок.
– Пошли ещё покажу! Здесь и моё есть! – мы оставили компанию, и Даша привела меня к большому полотну. Из монолитно чёрного цвета торчали две белые женские руки, с накрашенным ногтями и включённым смартфоном.
– Руки Венеры. – смеясь презентовала Даша.
– Смешно – сказал я ещё до того, как до меня дошла эта очевидная штука. – А что вы с этими шариками и гондонами делать будете? Хотите что-то ими закидать?
Даша ушла от ответа. Увернулась даже физически, нырнув под мою руку.
– Ну… Вроде того. Если пойдёшь со мной – увидишь.
– Там опять будут автозаки?
Она положительно промолчала.
Через сутки снова были автозаки.
Хотел настоять на своём, пытался убедить и даже запретить ей идти на площадь. Итог: мы вместе стоим на площади. Таких мастеров убеждения, как я, ещё поискать надо.
Снова вижу противостояние цветных и серых. Снова серые напирают.
Цветные, как по команде, снимают с плеч рюкзаки и сумки. Внезапно над толпой возвышается тот самый Чед и с безумными криком «Россия без грустных!» кидает в цепь серых надрезанный презерватив с краской. Его примеру следуют ещё десятки человек из разных концов толпы. Серые в замешательстве и постоянно оглядываются назад, словно ожидая отмашки полководца. Заминка сильно затягивается, а град резиновых снарядов все летит, и летит, окрашивая чёрные шлемы, серый городской камуфляж и асфальт палитрой из зелёного, розового, синего, красного, оранжевого, жёлтого…. И вот на площади уже не две контрастные толпы, а одна разноцветная. Дрон, который кружил над нами, наверняка здорово запечатлел эту безумную палитру.
Народ гудит и улюлюкает. Кто-то пытается обнять бывших серых, вдалеке собирается подобие хоровода, выкрикивают строчки из песен.
Вдруг мне становится нестерпимо смешно. Впервые за бесконечно долгое время я начинаю смеяться. Искренне, во весь голос, с трудом удерживая себя на ногах. Запахи резины, пота, краски, дублёной кожи, адреналина бьют разом в нос прямым хай-киком. Голова кружится. А я смеюсь. Смеюсь я даже тогда, когда руки с двух сторон туго заламывают за спину и ведут меня без моего же участия.
– Мы думали, ты нормальный мужик, а ты с этими… – в какой момент появился в кабинете Рыжий, когда меня допрашивали, я даже не осознал. Он смотрел на меня высокомерно, с отвращением. – Хер-ли ты там забыл? Ну-ка!
Рыжий кивнул и двое сотрудников, которые до этого сидели в кабинете, нехотя удалились. Он присел напротив.
– Буду откровенен: делов вы наделали – выше крыши. Главному художнику вашему точно ничего хорошего не светит. К оскорблению теперь ещё и нападение на сотрудников, организацию массовых беспорядков пришьют. Тебя и твою бабу отмазать можно. Но не за просто так. Предлагаю честную сделку.
Я напрягся, понимая, к чему всё идёт.
– В вашей тусовке творческой интеллигенции есть один барыга. Продаёт мало, но регулярно и одним и тем же людям. У нас есть догадки, но нужны конкретные доказательства. Унюхаешь кто – останешься в своём меде. Узнаешь, откуда он берёт – художница твоя тоже доучится.
– Я не буду.
– А если не будешь, административка со штрафом и отчисление. Ничего личного. Скажи спасибо, что не сразу вылетаете.
– Что с остальными?
Рыжий вздохнул.
– Тебе-то какое дело? Проблемы индейцев…
Он взял протокол, который на меня составляли и аккуратно положил его в свой кейс.
– Две недели. Да, хер с тобой – три! Бывай! Выход найдёшь отсюда?
Я вышел из отделения. Зазвонил телефон. На экране высветилось «Мама». Мысленно произношу про себя длинное «бли-и-и-ин». Снимаю трубку, слышу, нервное:
– За что тебя там арестовали?
– Никто меня не арестовывал, мам. Я стою на улице.
– Что вы там делали? Какой митинг?
– Это не митинг… Ай, всё нормально! С нами поговорили и отпустили.
– Господи, ты же никогда всем этим не… С тобой точно всё хорошо?
– Да. Да. Хочешь я тебе по видеосвязи позвоню, чтобы ты убедилась?
– Владик, тебе нельзя терять бюджетное место. Если тебя отчислят, мы с папой не потянем, ты же знаешь.
– Я знаю, мам. У меня всё хорошо в институте. Сдаю зачёты.
– Ладно. Звони. Не лазь никуда больше.
– Хорошо. Не буду. Пока.
Голос из дома был словно голосом из другого мира. Подумать только, всего год назад главной моей проблемой было ЕГЭ по русскому и вонючий лук в пицце из школьного буфета. Откуда родители вообще про всё так быстро узнали?
И, может быть, Рыжий просто блефовал? Ну какое влияние он может иметь на мой или, тем более, на Дашкин факультет?
Всё-таки стоит перестраховаться.
Вычислить Веронику не стило больших трудов. Опытный оперативник и без моих способностей наверняка сделал бы это в два счёта. Только вот ошибся Рыжий. Намерено или случайно – не знаю. Вероника никому не продавала. Много курила сама и делилась с другими. А учитывая её популярность в тусовке, накурить она могла многих.
Сдавать её за такое было не только по-сучьи, но и абсурдно, когда в городе стоят целые заводы по производству разной дряни. Я решил, что принесу этому менту столько голов на блюде, сколько успею собрать за отведённые три недели. Кстати, я не сразу сосчитал, что данный мне срок заканчивается аккурат 1 сентября. К торжественной линейке, так сказать.
Все три недели я мотался на электричках и метро по московскому частному сектору и всяким дефолтным районам. Бывало, только ступал на территорию каких-нибудь невзрачных домишек, как тут же ощущал, чем живут и зарабатывают многие его жители. Скачал себе на телефон карту и методично отмечал на ней самый палевные адреса. Вероятность ошибки была минимальна. Я натаскал себя настолько, что в безветренную погоду, в безлюдных местах мог даже взять след недавно проезжавших машин с оптовыми партиями.
Вечерами, лёжа один в общажной комнате, я постоянно задавал себе один и тот же вопрос: почему я занимаюсь тем, чем занимаюсь, а не тусуюсь сейчас на родительской квартире, как все нормальные первокуры?
Во мне смешались и сомнения, и страх, и глупая вера в правильность моего дела. Роман Борисович на этом месте только молчаливо покачал бы головой.
29 августа я решил выйти пораньше и решил, что это последний день. В планах были два пригорода с дурной славой. Как ни странно, ничего, кроме гаража, в котором разливали спиртосодержащие вещества, мне унюхать не удалось.
Я возвращался на автобусе к общежитиям. На моей карте светилось 27 отметок. 27 адресов, где варили, хранили и, возможно, сразу употребляли то, что превращало людей в ходячих мертвецов, которые самим фактом своего существования противоречили всем законом природы о самосохранении и эволюции.
Сохраняю в архив и отправляю ссылку Рыжему Дмитрию без комментариев и приветствий. Выхожу из автобуса. Смотрю на собирающуюся грозу. Лениво бреду к общаге, не боясь промокнуть. Хочется смыть с себя это всё лето.
Смыл.
Удар в затылок был такой силы, что я пролетел вперёд, распахивая подбородком гравий. Резко поворачиваюсь и получаю тяжёлым ботинком прямо в лицо. Потом ещё, и ещё. В кое-то веке я быстро понимаю происходящее. Бьют в нос. Прицельно, вгоняя мне его в черепную коробку.
Я стараюсь закрывать лицо руками, но это почти не помогает. Руки, дорогу, футболку застилает красное полотно, и впервые за многие годы всего один вкус и запах ловят мои рецепторы. Больше нет ничего другого, только собственная кровь, собравшая на себя все ощущения и смыслы.
По истончающимся проводам сознания бегает только одна мысль: я не хочу и не собираюсь умирать, но Господи, пусть у них получится отнять эту грёбанную суперсилу. Пусть я стану нормальным.
Глава последняя. Название
В палете светло, тихо и ничем не пахнет.

Добавить комментарий