Когда Павел пошел отлить, то замешкался, зацепившись за собственное отражение в заплеванном зеркале, и тут дверца кабинки врезала ему по ноге. Из недр пьяного бородатого лица брызнули слезы; Павел взоорал чайкой, закрутился волчком на липком кафеле, и тогда всё изменилось.
Но сама история началась часом раньше, когда они сидели в баре и перекрикивали музыку, имитируя дружеское общение и выгуливая русский язык. Дело было в N-граде, бар назывался «Салют!», или «Привет!», или «Заряд!», или вообще «Сорян!», на нечитаемой смеси кириллицы и латиницы, и всё вокруг было таким декадентско-релокантским, что заплакать Павлу хотелось уже тогда. С кранов разливали пшеничное нефильтрованное и томатное гозе; все хотели первое, но чувство стиля вроде как требовало пить второе. Кто-то хлебал и нахваливал, кто-то сразу взял ракию, кто-то ворчал, что это и близко не как в Питере, кто-то заметил:
– Тут все не как в Питере, что сравнивать.
Кто-то – кажется, это был Аркадий – тут же взвился и сказал что-то совсем уж страшное, ну навроде:
– Да у тебя синдром утёнка.
Будь они на родине, тут же вспыхнула бы драка, но они были здесь, и у всех было ощущение, что здесь так, как на родине, споры не решаются. Поэтому они побухтели насчет того, было раньше лучше или нет, и тут даже Аркаше крыть было нечем: да, было, чего спорить-то. И кто-то, конечно, сказал:
– А представьте, что это просто сон. Типа, мы задремали на уроке математики, и учительница нас разбудила. «Эй, Петров, ты в своем уме? Какая война, какая эмиграция? Сейчас 2003-й, до конца контрольной десять минут, ты что, хочешь остаться на второй год?».
Все грустно посмеялись. Потом кто-то сказал:
– А я бы биток купил сразу.
А ему ответили:
– Какой биток в 2003 году?
И ему тоже ответили:
– Ну, может, я сам биток сделаю.
И ему ответили:
– Ты еще интернет изобрети.
Тогда-то Павел и пошел отлить.
Боль от удара была такой острой, что он на мгновение ослеп. Конечно, Павел тут же подумал, что нога теперь сломана, и что надо бы ехать в травмпункт, но есть ли тут вообще травмпункты, которые работают ночью в пятницу, а если есть, то пускают ли туда пьяным, вот на родине точно есть, и точно пускают; и тут Павлу стало так горько, что он сразу забыл про ногу и, как был, плюхнулся задом на пол, прижавшись лбом к обидевшей его дверце.
И проснулся.
Павел лежал на кровати под одеялом; кровать была панцирной и прогибалась под его весом; со стен смотрели Горшок, Фред Дёрст и молодой Юэн МакГрегор в джедайском халате. Воздух пах теплом и светом. С кухни доносился звон посуды; через открытое окно сладко дышали зацветающие тополя. Радостно поскуливая, в комнату ворвался Чарли, прыгнул Павлу на грудь и начал облизывать лицо. Следом, как обычно без стука, заглянул отец:
– Доброе утро, бандит. Ты в курсе, что всю ночь орал, будто из тебя Чужой лезет. Всё, больше никаких фильмов ужасов на ночь. Ну, айда завтракать, и на речку поедем.
Мама приготовила оладьи. Павел утопил один в пиале с клубничным вареньем, проглотил заживо, зажмурился, осторожно потрогал щеки. Оладь был внутри, а вот бороды снаружи не было – так, редкие волосики.
Поначалу он не верил – двигался аккуратно, часто моргал, дергал себя за уши и все такое. Потом как-то втянулся. Они ездили купаться, гуляли в парке, прибирались, чинили машину, а потом вместе с отцом прошли пару уровней во вторых «Героях». Павел опасался ложиться спать – вдруг это, так сказать, одноразовая акция – но после дня на свежем воздухе отрубился, только коснувшись головой подушки. Утром все было по-прежнему.
В школу в сентябре Павел шел с энтузиазмом, собираясь навести шороху – впрочем, быстро выяснилось, что он мало что помнит, даже делить в столбик разучился. «Впереди целый год, наверстаю», – решил Павел, радуясь не столько уютной подростковой лжи, сколько тому, что у него впереди еще километры и гекалитры времени. Ежедневная рутина быстро вытесняла воспоминания о будущем, которое ему приснилось; далекие города, политические события, какие-то женщины с их претензиями по поводу размера заработка и длительного отсутствия собственной жилплощади – Павла смешило, сколько странностей он сочинил в рамках одного тревожного сна.
Жить было хорошо – поначалу, потом навалились проблемы: прыщи, плохая осанка, геометрия, эмбарго на мультфильмы до выполнения домашнего задания, навевающий смутные тревоги отцовский ремень, в принципе ограниченная свобода передвижения и нулевая финансовая свобода; родители иногда ссорились так, что на полках звенела посуда, а Павел лежал в темноте, свернувшись калачиком и обнимая Чарли. К зиме двор благоустроили, перед их подъездом поставили лавочку и, возвращаясь вечером с футбола, он услышал:
– Э, пацан, иди сюда.
После чего будни обволокло атмосферой липкого, безысходного страха с привкусом разбитых губ и краж из маминого кошелька. Все чаще Павел хныкал перед сном в подушку, мечтал о недостижимом еще пару лет как минимум алкоголе, часами после уроков бесцельно шатался по улицам, пиная мусорки и фонарные столбы. Однажды вечером он решил заглянуть в соседний двор, где никогда не бывал; следом за ним свернул незнакомый мужчина в темном пальто. Во дворе не было ни души, и ни в одном окне не горел свет. Павел ускорил шаг, потом припустил через детскую площадку; выход из двора был только один. Он метнулся к подъездной двери; домофон; Павел забарабанил по металлу маленькими кулачками; сзади по снегу хрустели тяжелые шаги.
Павла обожгло от ужаса, какого он никогда раньше не испытывал – и тогда он наконец проснулся.
Ноздри окутал аромат уютной затхлости: человеческого пота, залежанного постельного белья, папирос, свежих огурчиков. Стучали колеса. Зазвенела ложечка в стакане, и стакан – в подстаканнике, приземляясь на столик. Поезд слегка качнуло, Павел дернулся как от удара. Люди вокруг засмеялись.
– Прикорнул в тепле, слышь.
– Пусть спит! Видно же, что товарищ издалека едет, из тайги.
– Э, да какое спать! Товарищи, давайте уже пошумим, а то как в доме терпимости, честное слово.
– В соседнем вагоне, кажется, была гитара.
– Вот это дело. Махнемся с ними на пол-литра?
– Пол-литра и тут пригодятся! Да и зачем нам гитара без гитариста?
– Эй, студент, ты, кажись, говорил, что играть умеешь? А если что-нибудь наше, туристическое?
Павел не сразу понял, что обращаются к нему. Он потер рукой заспанные глаза, приходя в себя после кошмара.
– Умею, – сипло сказал он. – Только покурить сперва дайте.
Все радостно зашумели; тут же нашлась папироса, а вскоре попутчики выторговали и гитару. Павел опустил руки на деку, глянул в окно, за которым на фоне гигантской луны пролетали заснеженные деревеньки и серебристые поля; внутри у него было тепло и спокойно. Он тронул пальцами струны, и все купе довольно загомонило.
Поезд до Ленинграда шел четверо суток, но уже на вторые он проснулся снова – когда в вагон зашли особисты с проверкой, и попутчики как-то притихли, а рукоять нагана, спрятанного под матрасом, все никак не хотела нащупываться.
Павел просыпался опять и опять.
Некоторые сны были прочнее других; они удерживали его неделями и месяцами; прочих хватало на день-другой, не более. Когда сгущалась тьма и подступала опасность, Павел рвал ткань реальности, которая снова оказалась сновидением. Раз за разом отчаянно он бросался навстречу настоящей жизни, которая – может быть, может быть – пряталась где-то там, вовне.
Он лежал в полевом госпитале на холщовой раскладушке; темнота была наполнена болезненными стонами, запахами бинтов и эфира. Нижнюю часть тела Павла плотно покрывали повязки; он смотрел в потолок, покусывая длинный ус, и долго решался пошевелить ногой; в итоге решился, пошевелил, и нога была на месте. Он тут же почувствовал себя бесконечно счастливым – счастливым и усталым, будто прожил сотни жизней за одну эту ночь.
– Эй, ты спишь? – послышалось с соседней койки.
– Да, – честно ответил Павел.
– Везет, братец. А я вот всё пытаюсь уснуть, да никак не выходит. А если выходит, снится чертовщина какая-то. То Крымская война, то опричнина, то какие-то эллины с деревянной лошадью. И везде такой бедам творится, что – мать честная! Неужто нигде нет нашему брату покоя?..
– Не боись, братец, дальше будет лучше, – сказал Павел и закрыл глаза. – Дальше всегда лучше.
