Петухов и Конюхов пили на кухне вермут с водкой. Шел две тысячи сорок пятый год, май, по телевизору показывали парад. Китайские колонисты позавчера высадились на Марсе. Отважный норвежский путешественник Густав Бьорнэрикссонн в одиночку на каноэ преодолевал Тихий океан. С юго-запада шел атмосферный фронт, обещая шикарные грозы и ветра на девять баллов. Петухова бросила жена, ему было всё равно.
– Да дура же, ну, – Конюхов, обрюзглый брюнет на третьем десятке, пил, не хмелея, одновременно складывал из салфеток кораблики и журавлей и расставлял их по столешнице.
– Да нет, – не соглашался Петухов, обычно стройный и белобрысый, но сейчас как-то повыцветший и скукоженный обстоятельствами в невзрачный вопросительный знак.
– Зато теперь сгоняешь в Таиланд, как давно хотел. Конец строгому режиму, смерть тиранам! Вечный выходной день! – менял тактику Конюхов, причмокивая огурцом.
– Какой Таиланд, ты о чём? – морщился Петухов. Когда-то он был художником, и теперь ему хотелось выудить из кладовки старенький этюдник, разнюхать растворителем высохшие краски и замазать небосвод – крест-накрест – пепельно-серым цветом.
– Времена-то какие сейчас! Некогда грустить, стыдно! – не сдавался Конюхов, доедая салат из пузатой миски, подаренной Петухову на свадьбу каким-то случайным прохожим.
– Ага, это ещё не катастрофа, – уныло соглашался Петухов, но продолжал смотреть в окошко взглядом человека, которому случайно закапали физиономию горячим парафином.
Шалый комар бился в кровь о стеклянную стенку, пока сам себя не размазал.
– А давай стихи почитаем? – вдруг предложил Конюхов. – Мы же образованные люди, культура – наш оплот, последнее прибежище для павших духом. Развернем поэтический фронт и вмажем по унынию из дальнобойных, а? Ну, например, Ахматовой?
Петухов неуверенно кивнул, не скрывая, впрочем, своего отвращения самой идеей попытаться хоть как-то развеяться.
– «Жизнь бесцветна? Надо, друг мой, быть упорным и искать, – начал Конюхов. – Раза два в году ты можешь, как король, торжествовать…».
– Это не Ахматова, – вяло возмутился Петухов.
– Да? А почему про короля тогда? – Конюхов был поражен. У него зазвонил мобильник.
– Привет, Семеныч. Да, в городе. Да, пью. Нет, не парься, обойдется. А кому легко, а? Может, мне легко? Петухова вон вообще жена бросила. Вооот! Не парься, говорю. Комп сломался? Вечером загляну, разберемся. Салют!
В Тихом океане бушевал шторм, каноэ Густава Бьорнэрикссонна затягивало в чудовищный водоворот, но он боролся изо всех сил, с остервенением зачерпывая воду и рыча неразборчивые проклятия и угрозы. У китайских колонистов сломался очиститель для воды, и они совещались, проверяя планетарные карты: у южного полюса планеты лед или все-таки у северного? Петухов вспоминал, как они с женой полгода назад ездили в Белгород и кормили там свиней и лошадок на скотном дворе, весело перешучиваясь.
– Ахматова, брат, она воодушевляет, – продолжал Конюхов, обращаясь к Петухову. Тот уже лениво размышлял о самоубийстве и Конюхова не слушал. – Она же и прошлую войну пережила, и всякие там репрессии. Мужа своего пережила, опять-таки. Ну, это я к слову. Вот еще мне нравится у неё: «Не волнуйся, не плачь, не труди сил иссякших, и сердца не мучай, ты со мной, ты во мне, ты в груди, как опора, как друг и как случай…».
– И это не Ахматова, – рассеянно поправил его Петухов. – А у нас, кажется, закончилась водка. Один вермут глотать тошно.
– В ларек сгоняем. Ещё только девять утра, – беззаботно отвечал Конюхов.
– Ну, какой ларек, ты о чём! – Петухов долго шарил под столом в груде мусора, потом издал облегченный выдох: он обнаружил уже початую бутылку, в которой ещё что-то оставалось на дне. Разлили, выпили, закусили.
Варианты с киосками были исключены: в преддверии приближающегося шторма магазины намертво закупорили витрины, а их хозяева эвакуировались из обреченного города в дачные бункеры. Впрочем, большинство вероятных покупателей уехали еще раньше. Кое-кто эмигрировал даже в прошлом году, не дожидаясь урагана, потому что начиналась война.
– Что ты меня совсем запутал, – Конюхов был недоволен. – Это тебе не Ахматова, то – не Ахматова.
Он встал и захлопнул форточку, через которую ощутимо засквозило. На горизонте собирались багровые тучи, дыхание с моря усиливалось, все настойчивее пригибая деревья к земле. Улетала в небо детская коляска, изнутри торчала чья-то ручка, которая судорожно цеплялась за одеялко, но плача слышно не было: все звуки ветром тут же разрывало в клочья. В стену дома рядышком с окном врезался кирпич.
– «Теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног», – бодро отчеканил Конюхов и сразу же поднял руку, – Не сердись, братишка, я в курсе, что это не Ахматова. Хотя очень на неё похоже, знаешь ли.
Петухов его не слушал. Он думал о своей бывшей жене.
Китайские колонисты искали воду на Марсе, находили её и радостно лопотали что-то на своем странном языке, потрясая желтыми кулачками. Густав Бьорнэрикссонн, на последних жилах вытащивший каноэ из бурлящего водоворота, теперь завтракал в успокоившемся море и смотрел, как из-за горизонта вырастает дымчатый гриб на атомной ножке. «Послезавтра буду на Фиджи», – думал он.
Ураган небрежно выдавил оконную раму и, низко пригнувшись, шагнул в квартиру. Он вырвал из стены водопроводную трубу, расплескал остатки водки, разбросал столовые приборы, предметы мебели и Петухова с Конюховым. Первый ударился затылком о покореженную батарею и замер в позе ребенка, которого вот-вот укроют теплым одеяльцем заботливые родители. Второй зацепился джинсами за крюк от люстры и повис на нём, отчаянно ругаясь. Шёл девятый час утра, к позициям подтягивали артиллерию. Где-то из подземных ангаров выкатывали на свет божий бомбардировщики.
– А вот ещё одно, моё любимое – Конюхов вдруг перестал брыкаться:
Скука!
серые гребни костей
на черепашьем панцире
Мелодика стука
да скрип лопастей
в человеческом карцере
Воздуха, дайте мне воздуха!
Тряска!
шаткие лапы слона
гнутся, друга калечного,
Гниющая ряска
брызжет на рукава
росчерка Млечного
Стойкости мне бы, стойкости!
На последнем выкрике крюк вывернулся из потолка вместе с куском штукатурки, и безумный Конюхов грохнулся вниз. Лежа в обломках, лицом в пол, он продолжал декламировать:
Кит мой!
Шлепни, горбатый, хвостом
Размажь-ка всех в шмат
крови и жиру,
да с посвистом!
Но что это – стон?
как летящий снаряд
тянется к миру
ладонь Господа?..
«Но это тоже не Ахматова», – хотел сказать Петухов, однако не стал, да и не смог бы: он умирал, проваливаясь в бесконечную, слепящую безмятежность.

Добавить комментарий